«Когда тебя уничтожают, значит ты кому-то опасен»: отрывок из книги «Формейшен: история одной сцены»

Sadwave представляет отрывок из книги Феликса Сандалова «Формейшн: история одной сцены», которая рассказывает о московском экзистенциальном панк-андеграунде 90-х. «Лисичкин хлеб», «Н.О.Ж.», «Соломенные еноты», городская герилья по-коньковски и безудержная практика без теории.

«Лисичкин хлеб» начала 90-х (слева направо): Аня Англина, Дмитрий Модель, Борян Покидько. Фото из архива Арины Строгановой

Текст: Феликс Сандалов

«Первый хлеб» — надпись «ЛХ-1993» корявым почерком через видавшую виды аудиокассету — сегодня оставляет странное, инопланетное впечатление. Этот безудержный панк-рок в отчаянном стиле далек от погрустневшего, остепенившегося и нашедшего свою хрупкую красоту «Лисхлеба-2015». Преемственность между двумя «хлебами» можно угадать по шрамам напрасной юности, демаркационным линиям, по которым двадцать лет шел перелом характера. «Кровавая суспензия», «Очередная весна», «Летний шум» и прочие первородные записи стоят, что называется, за правду. Если вспыльчивый подросток «Соломенных енотов» слишком хорош, чтобы не быть художественным вымыслом, то в случае «Лисичкиного хлеба» мы имеем дело с чистой воды нон-фикшном — детьми подземелья, подхватившими панк-синдром в самый неподходящий момент: до 16 и старше.

Душащим разъяренного Покидько чувствам было откуда взяться — начать с того, что образ несущих в ломбард обручальные кольца «жителей печальных» Усов списал с родителей Боряна, действительно попавших в такое положение. У старших участников «Лисхлеба», Димы Моделя и Захара Мухина, были свои разногласия с миром. В их больше похожем на манифест журнале «Подробности взрыва» была напечатана альтернативная карта метро будущего, где среди прочего Лубянке вернули название Дзержинской и открыли ряд новых станций — например «Антивоенную» и «Бунтарскую». Их беспокоило то, что уходили «Продукты» и распадались контуры привычных вещей, но больнее всего их задевало исчезновение мечты из общества. Песни «Лисхлеба» пропитаны бессильной злостью — так горько бывает, когда тебя непрерывно обманывают, но ты не можешь определить главного обидчика, найти того, кто виноват более остальных. Того, кто украл детство.

*               *              *

Анна «Англина» Бернштейн (гитаристка раннего состава «Соломенных енотов», сейчас антрополог, ассистент-профессор Гарвардского университета): Я выросла в Москве в обычной семье технической интеллигенции. Ходила в довольно ужасную гопническую районную школу, в отличие от Димы Моделя и Захара, которые в старших классах учились в спецшколах. Думаю, что внутренний протест против этой гопнической среды, но в то же время и протест против скучной повседневности среднеинтеллигентской прослойки, и привел меня в мои первые неформальные тусовки. Я рано начала слушать рок и вскоре записалась в армию «Алисы», посещала тогда уже ставшие стадионными концерты «Наутилуса», «Бригады С», «ДДТ», «АукцЫона», «Чайфа», «АВИА» на акциях типа «Рок против террора». В 1991-м — вполне в духе рыночных реформ перестройки — у меня тоже появился свой маленький «бизнес»: я умудрялась спекулировать вещами, связанными с рок-культурой, значками с «анархией», плакатами, пластинками «Мелодии» и прочим. С Моделем я познакомилась на этой почве — он тоже спекулировал, и я у него как-то раз перебила покупателя, впарив ему кучу пластинок «Странных игр». Модель мне понравился — он разделял все мои неформальные устремления, но в то же время с ним можно было поговорить о книгах. Я всегда много читала, но в моей гопнической школе считалось, что книги — это для ботанов, а ботаны меня раздражали еще хуже гопников, поэтому для меня чтение было практически личным секретом. Я даже удивилась, что можно это с кем-то из ровесников обсуждать.

Он меня познакомил со своими друзьями: Захаром, Беловым и Боряном, его двоюродным братом. Захар из нас был самым «богемным», учился в спецшколе по журналистике, а в детстве работал на радио в «Пионерской зорьке». Вскоре после знакомства началось наше панк-становление — мы стали слушать «Гражданскую оборону» и решили, что все, что было до этого, полная попсня. Модель даже в знак протеста перевесил все портреты Кинчева вверх ногами, а я повесила у себя в комнате колючую проволоку, которую мы срезали на какой-то промзоне. Из проволоки сделали букву А в круге — анархию. Одним зимним утром я пришла в школу и увидела на покрашенных в светло-голубую краску широких воротах школы огромное граффити черным маркером со строчкой из песни Летова «Назло! Поперек!». По-моему, это была строчка: «Шагай на красный цвет и нарушай правопорядок. Законам и запретам поступай наперекор. Назло! Поперек!»

Это Захар и Дима так меня приветствовали — мы все жили в одном районе, на Бабушкинской, но они ездили в свои школы в центр и проходили через мою школу по дороге к метро. В школе был жуткий переполох, граффити закрасили буквально через пару часов. А я поняла, что нашла своих людей.

Захар Мухин: В одиннадцать лет я попал по открытому конкурсу на Всесоюзное радио и был одним из ведущих «Пионерской зорьки». Время было перестроечное и дух передачи уже был далеко не пионерский — ведущие склонялись к разного рода перестроечной белиберде, ну и к року, конечно. Мы с моим школьным товарищем Димой Моделем в то время очень любили «Наутилус Помпилиус» и потихоньку стали проникать везде как аккредитованные журналисты, что со стороны, я думаю, выглядело очень странно — такие шкеты, а уже с удостоверениями гордо проходят. Году примерно в 1990-м Модель с Аней Бернштейн внедрились в газету «Пионерская правда», писали туда заметки о роке. И так постепенно мы спускались концентрическими кругами от официоза к андеграунду. Тогда и Борян, совсем еще юный, начал к нам присоединяться с целью бесплатного прохода на рок-концерты. Словом, к року нас тянуло уже тогда — но пока еще только к року в его классическом понимании. А потом нам одна деятельница андеграунда, Лена «Арто» продала третий номер «КонтрКультУР’ы» — и вот это нам мозги подвинуло радикально.

Дмитрий Модель: Идея создания рок-группы пришла к нам с Захаром Мухиным одновременно, когда мы были на летних каникулах. В первый состав вошли трое одноклассников, их младшие братья и подруга из другой школы. Про меня шутили, что я «развел в группе кумовство». Потрудившись в совхозе на уборке урожая, я заработал половину денег на покупку электрогитары «Лидер». Это полуакустика Люберецкого завода электромузыкальных инструментов с самыми толстыми струнами, которые только могут быть. Нужно понимать, что инструменты тогда для нас были чем-то вроде автомобилей — то есть для нас это было что-то почти недосягаемое. Позднее какие-то «переходящие» гитары появлялись, но ничего не покупалось, так как денег просто не было. Кто-то что-то нам отдавал, кто-то выносил из школ при ремонте, если была такая возможность, что-то выменивалось. Например, в поздний период была у нас электрогитара «Стелла». Она была обменяна мной на свитер, связанный моей тетей. Я как-то зашел в гости к Олегу Ганьшину (более известному как Борис Циммерман), и он сразу положил глаз на этот свитер. В итоге я получил гитару, правда, потом выяснилось, что играть на ней даже нам, которые на морозе играли квинтами в варежках, было практически невозможно. Недавно я ее отдал одной феминистской панк-группе, пусть они попробуют.

Квартирник с участием «Лисхлеба»: Борис Усов (стоит), Константин Мишин («Ожог, «Банда Четырех»), Аня Англина, Дмитрий Модель, Борян Покидько. Фото из архива Арины Строгановой

Анна «Англина» Бернштейн: Мы с Моделем познакомились весной 1992-го, а «Лисичкин хлеб» появился уже осенью. Он бы, может, и раньше возник, но Моделя на все лето отправили в деревню, а я это время протусовалась с панками на ВДНХ, на так называемой Стреле (монумент «Покорителям космоса»). Только это были совершенно не такие книжные панки, как Боря Усов, а простые ребята, без царя в голове — полный беспредел, постоянное бухалово и угар. «Аскали» деньги и кока-колу у «новых русских». Зато они научили меня играть несколько аккордов. Увлечение панком только росло, я скупила все альбомы «Гражданской обороны». У меня было даже прозвище Егор из-за того, что я знала множество текстов наизусть. Кроме того я интересовалась философией, знала Сартра, Ницше, могла что-то в текстах Летова объяснить. Потом Модель вернулся из своей деревни и решил делать группу, благо Борян уже на тот момент писал стихи. Я не знаю, с какого это у него возраста, может, с детства. С ним я познакомилась по странной случайности — весной я болела и оказалась в одном отделении с ним, в эндокринологии. Мне тогда было пятнадцать, а ему тринадцать, у меня щитовидка, а у Боряна диабет. Мы учились играть в квартире, хотя все тогда еще смутно представляли, как это делается.

Захар Мухин: Первая запись была сделана дуэтом Модель — Борян и называлась «ППП» — «Противники попсовой продукции». Мы тогда все время выдумывали что-то звучное и все время новое — что-то как название группы, что-то как альбомы, что-то как рекордс. Тогда много названий было: «Форсированный суп», «90 % шпал грибы», «Нещуплые войска», «Анархия в Коньково — Северный десант» и так далее. Мы просто бредили наяву, и названия появлялись сами собой. Писалось так: они засунули МД-микрофоны в «Электронику», Дима подключил электрический бас, перегрузил его и играл какую-то отсебятину, пока Борян орал свои тексты. Тогда он в режиме импровизации выдал текст про брата, с которым он ходил в ресторан — абсолютно в порядке стеба над Моделем спел, — но это так понравилось всем в итоге, что впоследствии вошло в репертуар как песня «Лисхлеба». Первые песни так и рождались — Борян выкрикивал что-то детско-романтичное, а мы под это дело играли. Борян очень заводной тогда был. Нам-то было лет пятнадцать, а ему еще меньше — к тому же он из-за диабета был малорослым и вообще производил впечатление совершеннейшего ребенка. Но теперь я понимаю, что ребенком он был выдающимся — умным, переживающим, талантливым. Недаром Гурьев нас тогда характеризовал как NoMeansNo наших дней.

Дмитрий Модель: Как играть на гитаре, мне показал один одноклассник — поставив два пальца через лад и водя ими по грифу, — так, как Sex Pistols играли «Holidays in the Sun». Но сначала аккордов мы не использовали, каждый играл все на одной струне. Потом Захар научился делать нестандартную настройку: настраивать все струны так, что если поставишь палец на один лад, получается минорный аккорд. Это казалось очень крутым методом и сильно нас продвинуло, по крайней мере, в собственных глазах. Мы играли так: я на бас-гитаре на одной струне, Захар играл то же на всех струнах. В 1992-м мы «репетировали» довольно часто. Но каждая репетиция была не способом поднять свой музыкальный уровень, а способом общения. Это и был панк-рок. Вне зависимости от того, репетиция ли это, запись или концерт. Борян сначала скромно выполнял функцию барабанщика. Раскладывал папки, портфели, крышки от кастрюль и стучал по ним. Никто даже не думал, что можно где-то достать барабаны, это все казалось недоступным. Понятно, что есть какие-то люди, музыканты, они где-то играют. Но у нас ничего этого нет и не нужно. Мы играем так, как хотим, так, как можем.

Захар Мухин: В начале был такой коллектив: Дима Модель, Саня Белов, Борян, Аня Бернштейн, я и еще брат Белова присоединялся — вот он был вообще реально ребенок, ему лет девять было. Сначала мы все это воспринимали как общее дело, где все равны, а потом познакомились с Усовым, и он стал нам объяснять, что, мол, главный талант у вас — это Борян, он ваш фронтмен. Так что Усов нас несколько переформатировал, что, наверное, и справедливо. Весной 1994-го я сам уже Боряна воспринимал как пророка. Я прямо людям говорил: у нас есть человек, который свыше говорит, как правильно жить.

Дмитрий Модель: Это, может быть, смешно прозвучит, но такой сериал, как «Элен и ребята», многим показал, что школьники могут тусить круто. Это повальное было явление: подростки, создающие группы. Но состав из ровесников, которые вместе пытаются разобраться как в себе, так и в музыке, не может просуществовать долго, этот период ограничен. Нужна какая-то другая основа. Стержень «Лисхлеба» — это боряновские тексты. Пока они пишутся, найдутся люди, готовые поддержать группу своим участием.

Борян (фото из архива Александра Матюшкина)

Владлен Тупикин (публицист, политактивист, основатель анархической газеты «Утопия», редактор газеты «Воля»): Концерты «Лисичкиного хлеба» в ту пору сопрягались с анекдотическими препятствиями. Была детективная история с выкрадыванием Боряна у бабушки, которая очень за его здоровье тряслась. Модель придумал красивую легенду, долго втирал ее бабушке, но в итоге у Боряна было полтора часа, чтобы доехать до места, сыграть пару песен и уехать домой. Борян воспринимался нами как малолетний гений — причем вполне серьезно. Усов же, наоборот, был похож на городского сумасшедшего — мог завестись с пол-оборота и начать лупить человека, с которым только что дружелюбно разговаривал. Я его остерегался.

Захар Мухин: Саша Маргорин из арт-группы «Слепые» нам все время говорил: «Учите ноты». А мы отвечали: мол, на хрена нам эти ноты, что за ерунда — по нотам играть. И вот однажды он мне говорит: «А что же вы говорите, что нот не знаете? Я тут слушал вашу запись, и там Борян между песнями говорит: «Ля бемоль». Как так?». Я запись ту переслушал, позвонил Маргорину: «Вообще-то, Борян там: «Бля, Димон» говорит».

Анна «Англина» Бернштейн: Первый концерт «Лисхлеба», который я помню, произошел спонтанно. Был чей-то квартирник, и вдруг Модель с Боряном решились показать, какие они крутые, и влезть, так сказать, на сцену. В антракте Модель схватил гитару, а Борян начал орать свои песни. Все были в шоке, что это такое. Модель-то был подростком, а Борян совсем дитя, у него еще из-за диабета голос не ломался очень долго. Но драйв был сумасшедшим, кто-то из критиков потом отметил его как «молодого волчонка».

Захар Мухин: Был один концерт, в том же подвале бывшего райкома комсомола на Черемушках, впоследствии циркулировала его запись под названием «Сходил водички попить». В чем был смысл: у Боряна была жажда сильная из-за диабета, и около сцены стояло ведро с водой. И Борян после каждой песни шел к этому ведру, хлебал там жадно, потом возвращался и пел дальше. Зрители думали, это такой концепт, а это была просто жажда. Но в результате одна из наших гитар, которая играла что-то близкое к тому, что Борян поет, она не записалась, а записалась какая-то гитара, которая полнейшую отсебятину играла. В искусстве записи мы тогда еще профаны были. Я на том концерте, да и на всех, играл спиной к зрителям. Люди думали, что это подражание Йену Кертису, а я просто стеснялся.

Анна «Англина» Бернштейн: Борян мог быть пофигистом со своими текстами. Он мог писать в стол годами. Но Модель как-то его подталкивал, подводил к позиции фронтмена, поучал, что надо что-то делать. Это была уже такая модель мини-общества. В среде формейшена приобретается символический капитал за счет музыкальных проектов и количества написанных песен. Но Боряну было на это наплевать, за что я его уважаю. У него не было амбиций. Он вообще был самым цельным и адекватным из нас. На сцене он мог отрываться как угодно, но в жизни был очень спокойным и рассудительным, несмотря на возраст. И очень добрым.

Захар Мухин: От ора под шум мы вскоре перешли к своей версии рок-музыки — за точку отсчета можно взять альбомы «Первый хлеб» и «Кровавая суспензия». Далее были «Марш шагающих экскаваторов», «Очередная весна», «Последнее лето детства». Записывалось все в разных условиях — неофициальный альбом «Радиоперехват на Подбелке» мы писали ночью в ДК на территории ТЭЦ, куда мы незаконно проникали, перелезая через забор. В 1994-м некоторое время концерты проводились в металлическом ангаре в Текстильщиках. В этом ангаре работала мама Шульца, сам Шульц (он же Яма, он же Суфий, он же Саня Логинов, всеобщий тогдашний барабанщик из Сокольников), а затем Ротон, но недолго, пока не утонул, и Усов, так что была возможность исподволь там делать концерты. На Ротона потом списали все звонки в Америку, которые из этого ангара делались. Боря звонил, разумеется. С концертами «Лисхлеба» тогда было сложно, порой играли даже без Боряна, так как его мама не пускала, пел я или Дима.

Дмитрий Модель и Захар Мухин (фото из архива Александра Матюшкина)

Борян Покидько, цитата из повести «Курс коллоидной химии» («Вещие струны Боряна»), журнал «Забытый век», 2002: Интересным занятием стало долгое простаивание в очереди к пивному ларьку после предварительного поиска и сдачи пустых бутылок. Я был чрезвычайно мелким в плане размеров, и когда через час подходила моя очередь, каждый раз подбрасывалась монетка, и если выпадал орел, мне наливали загадочную жидкость, к тому же содержащую димедрол, для «папы», если же, как часто случалось, выпадала решка, я с позором и под улюлюканье толпы изгонялся вон, но вряд ли так уж сильно от этого огорчался. Иногда монета падала, что называется, и третьей стороной, когда я встречал Усова, который тогда, казалось, употреблял алкоголь гораздо больше по эстетическим соображениям и вообще считал, что интеллигент — это молодой человек, который пьет.

Борис Усов, цитата из «Материалов к «Правдивой энциклопедии панк-рока в Москве»» (1998): С Боряном новоявленные «лисхлеписты» познакомили меня на каком-то квартирнике. Меня сразу заинтересовала близость месторасположения его дислокации, а также тот факт, что мелкий юнец был барабанщик: драммеров у «СЕ» отродясь не водилось. Но по молодости боряновских лет я тогда у него телефона не взял, неопределенно договорившись как-нибудь встретиться.

И вот иду я как-то по району. Смотрю, прет навстречу двенадцатилетний шкет, стриженный под панка, и дымит беломориной, всем своим видом показывая, что прогуливает школу. Этакий персонаж «Республики ШКИД». Я обрадовался, говорю «О!». Борян вразвалочку подошел, поздоровался и обратился к малознакомому взрослому человеку со следующим вопросом: «Слышь, а у тебя нет чего-нибудь из дома продать?» А за спиной у меня как раз имелся рюкзак, и я как раз шел в тогда еще бытовавший у метро книжный ларек, куда можно было при нехватке бухла закачать пару-тройку веселых книг. Естественно, мы пошли туда вместе. Улов был не особо удачен, то ли приемщик зарвался, то ли книги попались неинтересные — уже и не вспомнить. Хватило на пару литров разливного пива. Сели в подъезде. Разговор зашел о литературе, то есть кто что читал. «Я тут Диккенса прочел, — поведал Борян, затягиваясь своим ядовитым беломором, — «Зомби и сын»». Затем подумал и не спеша продолжил: «Не! «Домби и сын»».

Алексей Цветков (писатель, поэт, ответственный секретарь газеты «Лимонка», лауреат премии Андрея Белого и премии «Нос»): «Тебе обязательно нужно познакомиться с Боряном», — каждый раз говорил мне Модель при встрече. «Я продам все эти Библии», — пел Борян. Я понимающе усмехался. «А ты знаешь, что Борян действительно продает Библии? — спрашивал меня Захар. — Он часто ходит на всякие иеговистские и баптистские собрания, где Библии дают бесплатно, а потом продает их своим знакомым в книжном ларьке». И вот Борян пришел в Музей Маяковского на нашу левацкую сходку. Сначала в тот день выступал Лимонов. Критически осмотрев нарисованный Осмоловским гротескный задник на сцене, изображавший группу затянутых в кожу решительных парней и лозунг: «Сегодня Зюганов — завтра мы!», Эдуард остроумно отметил, что больше всего эти парни похожи на сан-францисских геев, и дальше стал объяснять, почему Зюганова поддерживать все-таки бессмысленно, а нужно обязательно выбрать президентом штангиста Власова. Борян в зале на заднем ряду явно тяготился своей необычной ролью пассивного зрителя.

Потом вышел выступать я в черной экстремистской маске. Мне только что привезли ее из кройцбергского магазина «Все для революции», и я, кажется, вообще ее не снимал, даже в автобусе в Литературный институт часто в ней ездил. Я начал говорить о том, что новая коммунистическая революция позволит людям воссоздать первоначальный язык бессмертных людей, на котором говорил Адам до грехопадения, и в подтверждение этого цитировал Каббалу и академика Марра. Тут Борян окончательно не выдержал и стал кричать с места: «На бомбу нужно работать! На бомбу работать надо!» Он выкрикивал это регулярно, задавая своеобразный ритм происходящего. Под конец «конференции» на сцену выскочил художник Саша Бренер и обозвал сидящего в зале коммунистического поэта Бориса Гунько «старым пердуном». Бренера стали со сцены стаскивать, и началась свалка. Борян, устав кричать из зала, торжественно удалился. Я хотел поделиться с ним мыслями о его песнях, но в фойе меня поймали журналисты из передачи «Времечко», которые предложили мне воткнуть в себя нож и продемонстрировать всем, что коммунисты действительно бессмертны, раз уж я так считаю. Я быстро переключил их на Захара Мухина и он, к их полному восторгу, заявил, что ради построения мировой диктатуры пролетариата ему не жалко принести в жертву миллиард человек.

Концерт «Лисхлеба» в ангаре (1995 год)

Борис Усов: Меня тогда впечатлила строка «Я уж проживу уж как-нибудь уж» — мы стали называть такие обороты «борянщиной». Это могло показаться косноязычием, но все остальное свидетельствовало, что человек очень образованный, хорошо владеющий словом. В этом он похож на Немирова, который тоже может что-то ляпнуть, но при этом умнейший человек с прекрасными стихами. Мне нравилась эта непритязательность.

Захар Мухин: Журнал наш, «Подробности взрыва», мы начали делать с осени 1992-го, но заканчивали уже в мае 1993-го — под влиянием Усова и Рудкина. Сначала там был подзаголовок «Орган ДвУрЭ» — «Движения ультрарадикальных экстремистов». Впоследствии его переименовали в «ДвУрАк» — «Движение ультра-радикальных анархо-краеведов» (но аббревиатура «ДвУрАк» возникла летом 1996-го, когда мы гостили у краснодарских анархистов, делали фестиваль «Дендропанк», это уже совсем другая, более поздняя, не «формейшенская» эпоха). Модель придумал такую фразу — «практика без теории». Потому что мы читали тогда эсеров, Азефа, Савенкова, все это нас очень увлекало, но ни на чем мы не останавливались, поэтому и исповедовали широкую левую идеологию, практику без теории. Бомбы мы на тот момент не делали, а кое-кто потом кое-что сделал — например, можно вспомнить «краснодарское дело» о покушении на губернатора Кубани Кондратенко. Меня тогда отмазал Стволинский — он на допросах в ФСБ сказал, что я просто тусовщиком был, не более. Впрочем, это действительно так и было — ничего противозаконного я тогда не делал. А кое-кто перешел от теории к практике в самом деле — но я не буду называть имен.

Дмитрий Модель: Благодаря «Подробностям взрыва» я познакомился с арт-группой «Слепые», а через них с анархо-тусовкой, которая образовалась после развала КАС (Конфедерации анархо-синдикалистов. — Прим. ред.). И вот в 1994 году нас пригласили выступить на анархо-первомае. Тогда мы узнали, что помимо небольших квартирников, которые у нас на тот момент уже были, есть и какой-то еще способ существования, верный тому же DIY-принципу. Самое мощное объединение анархистов во второй половине девяностых — это «Хранители радуги», радикально-экологическое движение. Они каждый год съезжались в летние лагеря протеста против экологически опасных объектов, мы туда ездили автостопом и выступали перед местными жителями. Как-то Борян не доехал, но мы без него выступили. «Лисхлеб» иногда выступал без Боряна, другие участники группы исполняли его песни. Это было нормально. У нас не было, что называется, фронтмена. Кто что мог, тот то и делал. Это тоже был своего рода анархизм.

Захар Мухин: Арт-группа «Слепые» на тот момент нами воспринималась как некая разновидность «зАиБи», хотя сами себя они позиционировали отдельно. Но тем не менее они перекидывали наши записи в левую тусовку, к Цветкову, например, они попали как-то, и Цветков меня начал звать в НБП. Тогда партия только появилась и если бы я вступил, то у меня был бы партбилет № 7, после Лимонова, Дугина, Курехина, Летова, Цветкова, Тараса Рабко… На тот момент НБП была нам созвучна — такая же практика без теории, такой же угар, молодые, активные люди. Но до оформления партбилетов я не дошел — в 1995-м это все еще было неопределенной кашей, а позднее НБП стала резко давать крен вправо и мы, с нашими новыми левыми друзьями, от них отошли, а вместе с ними и «Лисхлеб». Мне тогда всяческие анархисты, «Хранители радуги» прямо говорили: «Вы там что, с НБП? Вам надо определяться, они фашисты». Я вообще тогда сказал Диме, Боряну: «Зачем нам этот гнилой формейшен, где мы на побегушках, на вторых ролях? Вы знаете, что есть, оказывается, целая общность людей, вы их не знаете, а я их вам покажу. Они давно все наши записи выучили наизусть, они нас хотят видеть, слушать, они нас хотят носить на руках, они хотят нам делать концерты, давайте на них переключаться». Вот и переключил на свою беду.

Андрей Стволинский (основатель журнала «Прогулки раненых», автор документальных фильмов «Где Захар?» и «Химия и жизнь Бориса Покидько»): Мы несколько раз ходили и на День нации, и на энбэпэшные мероприятия, хотя определенная дистанция, конечно, сохранялась. По сути, это было то же проходимчество — мы шли с Моделем, с Мухиным в энбэпэшной колонне на какой-то большой демонстрации на Первое мая, и когда энбэпэшники кричали: «Россия все, остальное — ничто!», Мухин громче всех орал «Россия!», потом делал паузу и кричал «Ничто!». Его это очень забавляло.

Краеведы на марше. Захар Мухин третий слева. (Фото из архива Александра Матюшкина)

Захар Мухин, цитата из журнала «Подробности взрыва», № 2, 1993: Уходят «Продукты». И не только они. Исчезла колонна могучих «кировцев». Самый проницательный читатель понял наверняка, что речь не о еде. РЕЧЬ ОБ ОЩУЩЕНИИ. Недавно у меня украли Родину. Сволочи, они назвали Щербаковку «Алексеевской». Чем им Щербаков помешал? Я, например, вообще не знаю, кто это такой. <…> В конце улицы меня ждала огромная радость — магазин «ПРОДУКТЫ»! В нем я купил шоколадный батончик «Каникулы Бонифация». Тот, кто его пробовал, понимает, что все «сникерсы»-хуикерсы отдыхают. Я попросил у продавщицы ручку и клей. Для того чтобы мне их дать, она специально сходила в подсобку. Интересно, будет ли в Шопе или в Супермаркете продавщица с вами вообще разговаривать? А в «ПРОДУКТАХ» — ПОЖАЛУЙСТА! Вот в чем ПРОДУКТЫ заключаются. А кто до сих пор не понял, тот дурак и вообще может считать, что его похвалили, на самом деле он гораздо хуже. Получив ручку, я развернул обертку батончика и на внутренней стороне написал: «ТОМУ, КТО БУДЕТ ЕСТЬ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ МОЛОКО В ПАКЕТАХ И БАТОНЫ ПО 16 КОПЕЕК. НАМ ПРОСТО НУЖНА РЕВОЛЮЦИЯ! ПОТОМУ ЧТО КОГДА ТЕБЯ УНИЧТОЖАЮТ, ЗНАЧИТ, ТЫ КОМУ-ТО ОПАСЕН. МЫ ЛЮБИМ БЕСПОРЯДКИ И ВСЕ, ЧТО ПОСЛЕ НИХ. ЗАЩИТИМ ПРОДУКТЫ ВСЕМИ СИЛАМИ ТЯЖЕЛОЙ ИНДУСТРИИ!!!»

Анна «Англина» Бернштейн: «Н.О.Ж.» — это был такой смешной концептуальный проект, абсолютно не феминистский и не антифеминистский — он никак не вписывается в рамки современного левого или протестного дискурса, это продукт другого времени. На какой-то момент «Н.О.Ж.» даже затмил «Лисичкин хлеб», потому что людям вокруг было легче воспринимать такую музыку, а не жесткий панк-рок. Синтезаторные клавиши (на которых я сначала играла), женский вокал, такие песни с запоминающимися припевами. Очень успешный по меркам формейшена проект.

Дмитрий Модель: Каждая запись «Н.О.Ж.а» — это новая реинкарнация лирической героини. Первое — это «Школьница». Потом «Прогульщица», которая бухает с пацанами, это вот Борян придумал, это вообще его, по большому счету, литературный эксперимент. Третья — это выпускница в Америке, поехавшая туда перед институтом. «Первая любовь-2» делался без меня, там опять Усов появился, это тоже про студентку, которая уже лекции прогуливает. Сейчас в планах продолжение «Н.О.Ж.а» — только там будет образ девушки, которая на философском отучилась. Такая активистка, феминистка, анархистка, которая уже в свободном плавании тусуется с политическими радикалами.

 Борис Покидько: «Н.О.Ж.» подпитывали мои любовные истории — я всегда был в кого-то влюблен, я о ком-то думал непрерывно, но у меня не было возможности как-то форсировать эти отношения, поэтому я мучился, грустил и писал стихи по полной программе. Я создавал персонажей, чтобы не было скучно. И еще идеологическая нагрузка — надо было сказать, что так жить, как живет большинство, — плохо, что школа — это тюрьма. Как и в любом удачном произведении, там есть доля искренности, а есть доля иронии.

Анна «Англина» Бернштейн: Переезд в США был мной воспринят трагически, я не хотела никуда ехать. Все самое важное на этот момент происходило со мной в «Соломенных енотах», я не желала бросать группу. «Лисхлеписты» говорили мне, что надо бежать из дома и жить на чердаке. Родители меня чуть ли не привязывали и в итоге все-таки вывезли. Но настрой на возвращение было не сломать. Ребята, как они мне писали, собирали деньги на побег, Захар даже чего-то украл у своих родителей тогда, чуть ли не свадебное кольцо, чтобы его заложить. Но потом все деньги пропили. Но Усов мне звонил из дома так часто, что ему вырубили телефон за это. Модель же придумал свою систему. Он припаивал провода к коммутаторам незнакомых телефонов в чужих домах, где-то на лестничных площадках, и подключался физически к ним. Его потом за это чуть ли не ФСБ разыскивало. Помимо звонков были еще письма, отдельный и важный жанр. Письма приходили каждый день.

Алексей Цветков: Это был день, когда я впервые почувствовал, что теперь есть кто-то моложе меня, хотя мне самому тогда было всего двадцать. Захар и Дима Модель пришли ко мне знакомиться. Они хотели установить какие-то отношения с «партизанской группой», в которую я входил в 1994-м. Партизанская группа (еще мы в шутку называли себя «фиолетовым интернационалом») собиралась у меня дома, участвовала в студенческом протесте, придавая ему предельно карнавальную форму, имела сложные отношения с психоделическими веществами, издавала крамольно-абсурдистские самиздатовские листки, но больше всего любила внутренние эзотерические перформансы, новоизобретенные ритуалы, которые всех сплачивали, но не были адресованы обществу из-за своей абсолютной несовместимости с господствующей моралью. В общем, мы хотели себя видеть местными «новыми левыми», «йиппи», «мазафакерс» и все такое, революционерами-абсурдистами, выпавшими из нового русского капитализма.

Захар и Дима пришли с мороза и сразу же поймали в коридоре моего кота Прохора.

– Можно? — спросил Захар. Я согласился, не предполагая ничего плохого.

– Только чур не отнимать потом! — деловито добавил Захар и, усевшись поудобнее, начал кота модифицировать с видом профессионала. Он выворачивал Прохору уши наизнанку, сгибал его усы, щекотал ими его же ноздри и вообще сказал, что знает, как из кота делать «белочку». Прохор был довольно мощный кот, но на некоторое время замер, прислушиваясь к новым ощущениям, с ним никогда никто так не обращался. Через минуту, рыча и царапаясь, зверь вырвался из рук Мухина и умчался от нас. Позже я узнал, кстати, что экспериментирование с котами было постоянной чертой Захара. В квартире, где он жил со своей девушкой (будущей сценаристкой «Пыли» и «Шапито-шоу») Мариной Потаповой, Захар делал так: тискал кота, завернув его в ковер, пропускал его дикие крики через ревер и давал коту слушать на полную мощность, отчего кот терял свой кошачий разум и, как настоящий Сатана, наматывал круги по кухне, бросаясь в отчаянии на стеклянную дверь. Это нужно было для саундтрека.

Оставшись без кота, Захар заметил пульт от телевизора и тут же предложил настроить в два раза больше каналов, чем там есть. Я отказался, на всякий случай убрав пульт подальше. Модель за это время нашел на кухне железную кружку и китайскую лапшу и уже молча варил одно в другом.

Захар Мухин. Фото Андрея Стволинского

Начался разговор. Их очень интересовали ближайшие планы нашей группы и вообще чем мы занимаемся. Я рассказал про антивоенную кампанию против призыва в армию и про экологические лагеря, в которые мы ездим вместе с анархистами. И то и другое им радикально не понравилось.

Про армию Захар сказал, что это обязательный долг перед Родиной и все, кто не служат — трусы. Я в ответ спросил его, собирается ли он туда сам? Никак не ответив, они оба начали критиковать экологизм и вспоминать, как московские «зеленые» всех пугали катастрофой после того, как будет построена очередная ТЭЦ, а вот ведь ее построили и ничего, всем стало только лучше. ТЭЦ им очень нравилась, и они знали много технических терминов, объясняющих, как именно она работает.

В этот момент со смены вернулась моя мама (работала медсестрой в клинике) и спросила, подозрительно посмотрев на кипящую кружку Моделя с лапшой, долго ли мы будем занимать кухню? Я ответил, что нет. Оба моих гостя молча втянули головы в плечи и здорово нахмурились.

– Алексей, — предельно сурово спросил меня Захар, когда мама удалилась, — как часто вы бьете своих родителей?

– У нас вполне сносные отношения, — весело ответил я, ничему уже не удивляясь.

– Родителей нужно регулярно бить, — с педагогическим нажимом пояснил Мухин, — иначе они так ничему и не научатся и так ничего и не поймут.

Не знаю насчет «бить», но вскоре Захар выкрасит у себя дома комнату полностью в черный цвет — пол, потолок и стены, назвав это «Пора сквотить собственную квартиру», — и его родители будут этим сильно недовольны.

Дальше наш разговор перешел на литературу. У них был общий любимый писатель — Воннегут. Настолько любимый, что в любой ситуации они могли в принципе говорить цитатами из «Завтрака» или «Бойни». Еще Захар очень уважал всякий хлам советских времен — Чезаре Повезе, Багрицкого — и всегда забирал их с полок у знакомых, чтобы навсегда «зачитать». Я мог понять эту любовь к советской и просоветской культуре, но не до конца. Нам тоже нравилось советское, но в нашем отношении всегда оставалась концептуалистская дистанция, ирония в духе соц-арта, а тут была какая-то новая искренняя и полностью лишенная структуралистской рефлексии любовь к великому коммунистическому прошлому. Мы любили советское как «чужое», а они как «свое».

После первого знакомства, слушая оставленные ими кассеты с «Лисхлебом», я размышлял, как их определить? Они были всего на пару лет меня младше, но явно сделаны из совершенно другого теста. До этого мне казалось, что «радикальная молодежь» — это мы, все такие антиавторитарные, растаманские и активистские, смотревшие Годара и читавшие Маркузе, и что моложе нас не может быть в принципе никого. Теперь я ясно понимал, что социологически мы были последними мечтателями в духе советской гуманистической интеллигенции или, иначе говоря, жертвами последнего залпа советской пропаганды про «социализм с человеческим лицом», смешанной с параллельным культом западного студенческого бунтаря. А они были первым поколением недовольных уже в новой России — «патриотическая панк-формация», как представлялись они сами.

Захар Мухин: В бульоне животного драйва Борян варился недолго. Вскоре у него выкристаллизовалось четкое мировоззрение: нонконформизм плюс идеалистический коммунизм и, как следствие, ярко выраженный антилиберализм. Все, что называлось тогда нами «модным демократическим попсом», группой жестко отвергалось. К моему великому сожалению, позднее «Лисхлеб» погрузился в этот самый модный демократический попс, превратившись в антипода себя раннего. Поздний «Лисичкин хлеб» — явление, конечно, интересное, но по смыслу это стало похоже на музыкальный аналог «Эха Москвы», а это совсем не то, с чего мы начинали. Наверное, Борян этого и не заметил, но мне все это уже совсем не близко, при всей любви к нему и к его песням.

Андрей Стволинский: Борян, конечно, до сих пор выглядит как такой певчий воробей, но я никогда не воспринимал его подростком. Я воспринимал его всегда уже на равных, хотя общались мы с ним меньше, чем с остальными — он то учился, то детей рожал, то ему здоровье не позволяло. У него была своя жизнь, причем немного обывательская. В Подмосковье есть соляные пещеры, мы решили туда устроить краеведческую вылазку — Борян посмотрел на это дело и сказал: «Это грязная дырка, я туда не полезу». То есть он совершенно отдельно был от всего этого. Но у него были свои смыслы — он все время висел в облаке своих текстов, писал колоссальное количество стихов. В какой-то момент «Лисхлеб» записывал по шесть альбомов в год, и это больше было похоже на такой выплеск энергии, тот самый первичный творческий импульс. В чем разница между Боряном и Борисом — последний всегда знал себе цену и намеренно держался чуть в стороне, а Борян был всегда очень доступен и дружелюбен.

Презентации книги «Формейшен: история одной сцены» пройдут в Самаре (27 ноября, клуб «Подвал»), в Москве (4 декабря, ДК на Трехгорке) и в Петербурге (6 декабря, книжный магазин «Мы»).

Вконтакте Twitter